7 Я: ноября 2013

К сегодняшнему столетнему юбилею со дня рождения
моего отца (19.11.1913 - 12.09.2005)

Мы с детьми время от времени философствуем на тему "если бы да кабы"... И обычно приходим к мысли, что именно благодаря деду, моему отцу, все мы живём и радуемся. Хотя ясно, что древо нашего рода бесконечно долго разветвлялось, прежде чем наши семеро счастливчиков пришли в этот мир.

Прожил мой папа 92 года, и все мои дети успели с ним пообщаться. Трудно даже вообразить то далёкое время, 1913 год, когда наш будущий родоначальник явился на свет. Выросший при лучине, он застал интернет и мобильную телефонную связь. Но главное не это, а сама его жизнь – долгая, трудная, интересная.

Первые семьдесят лет своей жизни отец провёл в маленьком сибирском городке, стоящем на железной дороге, которая и определяла трудовой путь местных жителей. Да, папа очень любил железную дорогу, но книги, театр притягивали его сильнее. Наверное, поэтому он в 17 лет стал работать библиотекарем в районном доме культуры, который затем отстроился и превратился во Дворец Культуры Железнодорожников, ставший его вторым домом. Вышел из него он уже только на пенсию.

Врождённый талант актёра привёл его на театральные курсы в Москве, откуда он вернулся уже профессиональным режиссёром местного самодеятельного драматического коллектива, все постановки которого шли с аншлагом. В то время это был настоящий очаг культуры, притягивавший к себе и взрослых, и детей. Кстати, мама моя какое-то время работала там же, но в детском секторе художественной самодеятельности. И в связи с этим не могу не упомянуть эпизод из детства, который всегда на поверхности моей памяти. Я и разные дети – в зрительном зале, а моя мама выходит на авансцену и объявляет загадочным голосом: "А сейчас посмотрите сказку"... Детские сердца замерли в предвкушении увлекательного зрелища, а многие глянули на меня с благоговением: "Это твоя мама!" Ну а папа репетировал серьёзные пьесы, вплоть до мировой театральной классики, наряду с которыми "на ура" проходили современные советские комедийные пьески.

А играли в его спектаклях обычные люди, от осмотрщика вагонов до крупного начальника. Провинциальные актёры посвящали репетициям своё личное время, спеша после работы на огонёк в папин кабинет на втором этаже, куда и я частенько заглядывала после школы. Мама тоже участвовала в папиных постановках, поэтому я, можно сказать, выросла за кулисами, наблюдая всю театральную "кухню". Актёры бесконечно уважали своего режиссёра, который был для них непререкаемым авторитетом. Даже сам директор Дворца вынужден был подчиняться своему работнику беспрекословно по причине того, что и сам был актёром этого поистине народного театра.

Сам папа тоже играл почти во всех своих постановках и, надо сказать, очень их украшал. Особенно запомнился он мне в комических ролях, которые исполнял виртуозно, и зал просто покатывался со смеху, хотя в жизни отец совсем не был юмористом и весельчаком. После спектакля по пьесе Ж. Б. Мольера "Плутни Скапена", который посмотрели все старшеклассники, где папа конечно же был Скапеном и то и дело вызывал восторженный смех зрителей, на следующий день многие школьники подбегали ко мне с восхищением: "Ну-у-у!.. Как твой папа играет!.." Папин актёрский талант передался, минуя меня, моим дочерям. Таня даже закончила театральный вуз, а Катя и Надя просто "прирождённые артистки". Но пока все они хорошие мамы, чему я очень рада.

Надо сказать, что материальная жизнь работников культуры была нелегка, зарплаты были минимальные, и моё раннее детство не отличалось роскошью, пока мама не взяла бюджет в свои руки, выучившись заочно на бухгалтера. Но никогда не было претензий к отцу из-за малых денег, которые он приносил в семью с тремя детьми. Наоборот, на наши вопросы, касающиеся низкого заработка отца, мама отвечала одно: "Он не сможет жить без этой работы." Но, несмотря на ограниченность в деньгах, выглядел папа, как истинный интеллигент: шляпа, плащ, обязательный галстук, начищенные туфли.

А дома – переодевался в телогрейку и в огород, во двор, где его ждали дрова, земля, любимец кабан Борька – работы в частном подворье не перечесть. Вставал папа очень рано, часов в пять, топил печь, если зима, чистил снег, колол дрова – много ещё чего можно перечислять – и только после всех трудов приходил на кухню, подчёркивая, что вот теперь он заработал свой завтрак. После роли дровосека, свиновода и дворника одновременно он спешил "во Дворец" на утреннюю репетицию для радикального преображения, например, в какого-нибудь шиллеровского героя. Днём – обязательно! – небольшая сиеста на диване с газетой "Правда", после чтения становившейся одеялом, и – вечером его снова ждали артисты: учителя, слесари, партийные работники, электрики, машинисты, их начальники – все они, презрев отдых после нелёгкого дня, тоже мчались "во Дворец" с выученными ролями, чтобы слушать неторопливые напутствия своего наставника. А режиссёр не спешил приступать к репетиции, обычно начиная с пространного вступления, и актёры терпеливо выслушивали его содержательные речи – а может быть, ещё и этот разговорный талант собирал вокруг него людей. Он умел красиво сказать, знал всё о театре, речь его была образцом сценического произношения.

Папу было слышно "за версту" даже когда он говорил шёпотом (чтоб никто не услышал). Мама всегда сокрушалась: "Шепоток во весь роток!" Ведь он так же разговаривал и когда мы просто шли по улице, заходили в магазин... Впрочем, его и так все знали в нашем городке. Но когда мы куда-то собирались ехать вместе, это означало, что все вокруг всё о нас узнают. Едва заслышав первые звуки папиной на редкость членораздельной речи, все дружно оборачивались в нашу сторону, и я чувствовала себя, как на сцене перед зрителями. Я никогда больше не встречала таких громко- и ясноговорящих людей и в детстве даже завидовала семьям, которые шли и потихоньку между собой беседовали, не посвящая всех окружающих в свою частную жизнь.

Обладал папа ещё одним очень существенным даром, хотя, возможно, это часть его актёрско-режиссёрского мастерства. Он умел, что называется, "договориться". Это его умение действовало безотказно, но он им не злоупотреблял, а применял в "экстремальных" ситуациях. А такие ситуации иногда возникали во времена тотального дефицита и огромных очередей.

Когда я училась "на модельера", в стране полностью отсутствовали художественные кисти. Все изворачивались, как могли. Длинноволосые сокурсницы отрезали локоны и мастерили из них инструмент для живописи. Нормальная беличья кисть была мечтой, а уж толстенькая, девятый номер – из разряда фантастики. Думаю, что таковые выдавались только членам Союза художников. Ну, или там, каким-нибудь реставраторам из Эрмитажа. И вот однажды поехал папа в Ленинград, зашёл в магазин для художников, в котором никогда не продавали кисти, и стал неспешно объяснять продавщице, а может, даже завмагу, как нелегко приходится в далёкой холодной Сибири его дочке, студентке, будущей художнице, без кистей. И что он, отец, приехал в этот прекрасный город-музей, с такими отзывчивыми жителями, каких он никогда не встречал в Москве, в надежде найти здесь настоящие кисти для дочки. И всё в таком духе и на прекрасном театральном русском языке. Обомлевшая завмаг едва выговорила: "Ждите здесь." С мыслью о страдающей без беличьих кисточек юной сибирячке она поспешила в подсобку, откуда немедленно вынесла огромный букет беличьих и колонковых кистей всех размеров, буквально штук двадцать пять, среди которых были и две-три самые толстенькие, девятый номер! Замечу, что стоило всё это богатство тогда сущие копейки... И кто посмеет сказать, что в папиной речи была хоть малая доля неправды? Наша ленинградская тётя, работавшая научным сотрудником в Эрмитаже, уронила очки, увидев папину добычу. А мой преподаватель живописи, который тоже мечтал о беличьей, девятого номера, не мог поверить, что мой папа просто зашёл в Ленинграде в магазин и купил кисть.

Когда я закончила учёбу и стала модельером, продолжение жизни без швейной машинки стало невозможным. Ездить каждый раз к маме на пассажирском поезде, чтобы построчить на капризной ручной развалюшке, было мне уже не по рангу. В воздухе летало слово "Веритас", означавшее великолепную немецкую электрическую машинку, которую никто не видел. Мы с папой как раз оказались в Москве, где в каждом районе стояли магазины с надписью "Швейные машины и принадлежности". Конечно, никто никогда не видел там швейных машин, и покупатели забегали хотя бы за "принадлежностями". Но мой папа всё же заподозрил, что не зря висят эти вывески. И он стал говорить с продавщицей. О дочке, которую выучил на модельера, но не может нигде в Сибири найти ей швейную машинку. И вот, приехал поездом за пять тысяч километров в славную столицу, с последней надеждой, собрав деньжат... И всё в таком духе... На Ярославский вокзал мы с папой отправились, держа в руках заветный футлярчик с немецкой портативной электрической швейной машинкой под названием "Веритас"!

Когда мне было 10 лет, мы впервые приехали в Ленинград. Папа повёл нас со старшей сестрой на диковинные тогда американские горки, где нас встретила бесконечная очередь. Очень жаль терять несколько часов, которых нам и так не хватало на музеи. И папа вполне мирным путём договорился с очередью! В таких случаях он начинал с того, что мы из Сибири (люди уже начинали нам сочувствовать), приехали на поезде за пять тысяч километров, чтобы прокатиться на чудных горках, показывал на уставших дочек, тихо стоящих в сторонке – и люди с готовностью расступались и с удовольствием пропускали нас прямо к кассе с осознанием совершённого маленького посильного доброго дела для обделённых климатом детей.

Папа возил нас в Ленинград несколько раз, и все дни пребывания там мы с утра до вечера посещали достопримечательности до полного изнеможения. Не представляю, как можно всё знать, но он, казалось, знал всё обо всём. Остановив нас у очередного исторического объекта, он выдавал исчерпывающую информацию о нём – с цифрами, фактами, царями и мелкими и крупными событиями в их жизни. Каждый раз к нам пристраивались туристы, принимая папу за экскурсовода. Мне кажется, что папа не только заботился о нашем развитии, но и сам, в первую очередь, получал удовольствие от того, что его слушают (а это было главным условием всей его жизни вне театра – благодарные слушатели).

В том же моём десятилетнем возрасте, когда мы впервые приехали в Москву, ночью, чтоб пересесть на другой поезд до Ленинграда, папа, не раздумывая, сразу же потащил нас на Красную площадь. И не зря. До сих пор перед глазами эта ожившая картинка из учебника "Родная речь" в волшебном свете ночи. Смог папа также договориться с швейцаром гостиницы "Россия" (что невозможно!), чтобы разрешил нам поспать до утра прямо на диванах в холле (как известно, свободных мест в советских отелях не было вообще никогда).

И снова на поезд, за новыми впечатлениями... Кстати, рядом с беззаветной любовью к театру уживалась в папином сердце ещё одна страсть – железная дорога. Он знал всё об этом явлении с царских времён. В его памяти умещалось множество цифр: расстояний, времён, скоростей... А так как он всегда громко и регулярно заявлял о своих знаниях, я тоже постепенно многое из того выучила и запомнила на всю жизнь. Поездка до Москвы в течение трёх с половиной суток, кажется, была для него настоящим праздником жизни. Вооружившись толстым справочником железнодорожника, он выслеживал каждую станцию, каждый полустанок, считал километры на карте, называл громко города по порядку, которые предстоит проехать. Так я частично изучала географию.

Кроме наземных интересов, папа имел и большую неземную любовь – и это был космос. Всё, что я знаю о звёздах, планетах, космических скоростях, расстояниях до солнца, луны, размерах планет и, наконец, о расстоянии, которое меня навсегда потрясло и которое называется световым годом, – всё это я узнала от папы. В нашем городке освещение отсутствовало, и зимним вечером звёзды были как на ладони. Если мы с папой возвращались вместе "из Дворца", он не терял времени в пути до нашей окраины и показывал на небе созвездия, рассказывал о них поподробнее. И всегда не уставал удивляться, как это человек смог полететь в космос. А уж после прилунения астронавтов восхищению его не было предела: " Это же надо! Долететь до Луны, походить по ней и вернуться на Землю!" И всегда при этом вспоминал фантастический роман Жюля Верна "Из пушки на Луну" – мог ли даже помыслить писатель, что так и будет!

Вот такой всеувлечённый был наш папа. А так как он всегда все свои мысли высказывал вслух и громко, мы тоже становились соучастниками его увлечений.

Единственная тема, которую он не любил затрагивать, – это война. Получив контузию и попав в плен, он претерпел все связанные с этим испытания. И был случай, когда жизнь его, казалось, закончена: трупы умерших от тифа повезли сбрасывать в яму, среди них был и мой отец, уже не подававший признаков жизни. И если бы не врач, который заметил, что этот пленный ещё не мёртв, и не вытащил его, ничего бы уже не было – ни папы, ни нас, ни наших детей и внуков...

Война закончилась, но отцу не суждено было сразу примчаться домой – "в награду" за испытания в плену ему дали ещё год сталинских лагерей. Трудно представить, как можно после всего этого вернуться к жизни. Думаю, папе крупно повезло, что он встретил мою маму, которая смогла вынести все его послевоенные "синдромы", создать и навсегда сохранить большую семью, несмотря на нелёгкий папин характер.

Когда отцу шёл уже седьмой десяток лет, родители переехали к нам в Красноярск, купив кооперативную квартиру. Мы немного опасались, как он, привыкший к маленькому городку, где все его знают, освоится в большом и чужом городе. Но он на удивление легко влился в новую атмосферу шумного пространства. Целыми днями ходил пешком, изучал улицы и переулки, уклад жизни, а вечером рассказывал о своих впечатлениях. В своей пятиэтажке взялся за озеленение и благоустройство двора, в результате стал председателем кооператива. Сейчас там шумят большущие деревья, что не отличает соседние дворы.

До глубокой старости отец не утратил интерес к жизни. Уже теряя зрение, заказал на свой день рождения подарок: толстенную Большую советскую энциклопедию, которую изучал по мере сил, пока был способен читать!

Чем дальше он уходит от нас, тем отчётливее проясняется его роль в формировании наших личностей, хотя, казалось бы, он был далёк от нашего воспитания и во всём полагался на маму: "Как мамка скажет", – это был привычный его ответ, если я о чём-то просила. Мне всегда казалось, что папа погружён в газету и ему не до меня. Даже имя моё забывал, или, может, продолжал и дома играть в театр – но всегда, когда хотел меня окликнуть, произносил сначала по порядку первые два имени старших детей, а потом добирался до моего. И получалось, что меня звали "Юра...Таня...Люда".

Что говорить о внуках, с которыми он ещё более своеобразно общался... При встрече вначале делал вид, что вообще не помнит, кто перед ним и как его зовут. Затем, немного поспрашивав, какие в дневнике оценки или не балуется ли в садике, углублялся в газету, с которой мог и задремать в кресле. Всё общение с внуками держалось на плечах бабушки, и он это прекрасно знал и опять во всём полагался на "мамку", которая, кстати говоря, была главной любовью всей его жизни.

Сегодня, после уже восьмилетнего отсутствия отца здесь, с нами, я впервые попыталась кратко изложить его жизнь и поняла, что вспоминать о нём можно бесконечно – такой он был незаурядный человек. А биография его, множество интересных эпизодов из которой нет возможности здесь описать, отражает историю страны с времён последнего царя и могла бы стать сюжетом для большого романа...